Победительница конкурса «Грант Career.ru 2010» о незабываемой поездке в Университет Вестминстера

Все мои записи о Лондоне больше похожи на длинные перечни: «из окна — Темза, кофе крепкий, но все же молочный, метро — длинное, уже не пугающее, BBC Proms в чешуе ламп и барочная опера, бесконечные чужеземцы, восточный базар на целый квартал, поджоги, выставки, руки моей соседки („лапки дракона“), район сквотов, непременный подсчет денег...».

Когда в первое свое сонливое утро я сидела в стеклянном эспрессо-баре, мне уже было ясно: автобусы — непременно двухэтажные и красные, движение — наоборот, смешение рас — вавилонское, главная артерия — Oxford street, главные лица — отпечатаны на эмали чашек (по алфавиту: Гарри, Диана, Елизавета, Кэтрин, Уильям, Чарльз), главное — говорить на английском. В ржаво-кирпичный район, ставший моим на следующие три недели, меня провожала студентка университета Westminster с Ближнего Востока, не позволившая угостить ее кофе: у нее начинался Рамадан, у меня — спелое лондонское лето.

Почти каждое следующее утро было сонливым: проснуться (от птичьих переливов китайской речи соседей и от их менее мелодичной манеры хлопать дверьми), умыться в тесной и холодной комнате общежития (настоящий пансионат из «Джейн Эйр»), вынырнуть наружу и влиться в плотный поток утреннего велосипедного движения. Дальше второй этаж красного, номер 55, и дожить до перерыва на кофе в Вестминистре.

Westminster

Моя первая группа была прекрасным образцом лондонского духа. Фредрик и Лирка пересекли Ла-Манш, устав от консервативного и «старого» Парижа. Они медленно искали работу, ни секунды не сомневаясь в том, что таковая скоро сама найдет их, жили в протестантской церкви, которая разделяла мусульманский район и квартал ортодоксальных евреев, и пили исключительно Bordeaux и исключительно 2008 года разлива (выбор, который казался им очевидностью). Бразильянка Фран жила в Лондоне уже три года, работая няней. В свои 32 года она была самой заводной штучкой во всей группе и беспрестанно звала всех танцевать в «лучшие» клубы Лондона. Ей было сложно учиться, она едва умела писать. Полячка Агнешка заканчивала свою докторскую работу о миграции польских женщин в Германию, итальянец Марко занимался политической историей, датчанка Йоханна училась в магистратуре, две миланские докторессы — обе Марии — ставили психологические опыты, все вместе они спорили с палестинцем, будто бы подумывавшем о фрейдизме в качестве метода для своей будущей научной дорожки, а на деле просто плохо подготовившим свою презентацию. Это была чрезвычайно пестрая, плохо говорящая на английском языке группа, состоявшая из людей, по каким-то причинам оказавшимся здесь и сейчас, но точно не знавших почему. С ними было весело и диковато от бездны, нас разделявшей, языковой же курс был однозначно плох, отчего захватив с собой рыжеволосую голландку Йет, я сбежала в группу «Приключений в письме».

«Adventures in writing» возглавлял неврастеничный Робин, самостоятельно создавший этот курс из своей влюбленности в литературу. Робин заканчивал книгу о Восточной Европе, учил венгерский, много курил и беззвучно, но возбужденно бурчал что-то себе под нос каждый раз, когда ему что-то не нравилось. К тому моменту, как мы влились в группу вместе с Йет, он уже неделю работал с исключительно азиатским составом учеников, преимущественно представленным китайцами, корейцами и японцами, что создало некий культурный дисбаланс с нашим появлением в группе. Но Робин старался изо всех сил — он перекроил заново свой авторский курс таким образом, что в начале мы занимались грамматическими играми, вокабуляром и разнообразной речевой экспрессивностью. Так, например, на одном из листков хендаута, который до сих пор лежит у меня на столе, значится: «Метафоры, устойчивые выражения и фразеологизмы, связанные с болезнью и смертью»: «he’s a bit of social leper; she’s got a really infectious smile; the cancer of fascism and racism; he is reliable and hard-working, but deadly dull! etc». Впрочем, первая часть занятия стала вскоре не одинаковой для нас и всей остальной группы в силу различного уровня владения языком. И пока все оттачивали фразы типа «There are two things I hate about my country — namely, winter and public transport», мы читали и анализировали восхитительной тонкости эссе Джоржа Орвелла «Politics and the English Language» в компьютерном классе.

Вторая часть занятия была чем-то вроде часа сравнительной литературы, где, как правило, мы работали с двумя или несколькими текстами — описательными, повествовательными, аналитическими, но с неизменной любовной линией (надрывом, трагедией, расставанием, желанием; любовь была даже там, где ее не было вовсе — в объективированных описаниях людей, но с упоминанием непременного «mental sex»). Задача состояла в том, чтобы понять, как работает язык, как и каких эффектов добивается автор, как это влияет на его стилистический, синтаксический, лексический выбор. Чаще всего подобные экзерсисы выбивались за рамки занятий по английскому языку и вытекали в долгие филологические монологи. И это было великолепно. Но главное было писать. Робин сыпал заданиями — сделайте текст о путешествии, придумайте любовную историю, напишите эссе, поставьте вопрос, опишите человека, пишите, пишите, пишите...

За университетскими стенами меня ждал другой текст — городской. Это было очень по-лондонски, когда однажды я встретила шведского актера на автобусной остановке, на которую так и не пришел автобус, и мы отправились пешеходить в ночь. Это был третий день погромов, бушевал соседний район Hackney, отчего все локальное движение было парализовано. С Августом, переехавшим в британскую столицу три дня назад, мы гуляли три часа, захлебываясь в экзистенциальной болтовне и одах планам на будущее, соглашаясь, что в Лондоне есть мировой масштаб, что это правый побег от локальности, что люди здесь пестры, хищны и прекрасны. Он воодушевленно рассказывал мне о погромах и пожарах, за которыми наблюдал как раз до встречи со мной, о своих ролях в кино и всепоглощающей любопытности, которая им двигала. Фамилия Августа переводилась как «остров победы», и это был последний раз, когда я его видела.

Впрочем, Август, хоть его имя так чудесно рифмовалось с календарным месяцем, был не единственным моим случайным попутчиком. Город изобиловал возможностями (чаще всего реализуемыми) непринужденного общения: с фотографом, который уговаривал принять участие в его проекте по дороге из университета, в парке с неспокойным китайцем то ли делавшим исследование о ногах, то ли просто фетишистом, в неожиданном интервью возле Royal Albert Hall (вторым в моей жизни после гранта), в очереди на концерт Стива Райха — с разговорами о словесности и лебединых перьях, в многочисленных музеях, галереях, выставочных пространствах. Вообще, культурная жизнь Лондона была сама по себе коммуникацией, и требовала бы отдельного отчета.

Искусство

В Институте Курто я почувствовала себя по-настоящему счастливой, мне хотелось плакать от восторга, от радости, от осознания здесь и сейчас. Я старалась впитать в себя этого Боттичелли, Эль Греко, дымку Питера Брейгеля-старшего, надломы Рубенса, импрессионистов, пост-импрессионистов, Модильяни. А потом я долго сидела на булыжниках во дворе Соммерсет-хаус, на площади, из которой бьют струи, в которых путаются визжащие от восторга дети, и строчила переполненные любви письма домой. В Национальной галерее я была три раза — каждый из них по три часа, и так и не смогла осилить все залы. Еще три дня были посвящены обеим галереям Тейт — Британ и Модерн, которые соединял речной пароходик и которые открылись для меня, благодаря старым музейным связям, во всей многогранности и великолепии реставраторских мастерских, огромных отдаленных хранений и даже столовой для сотрудников. Victoria&Albert, Barbican Centre, Royal Academy of Arts, вереницы галерей — каждый день глаза мои переполнялись образами, цветом, формой, текстурой до красноты, и, казалось, больше уже невозможно, но невозможным было только одно — остановиться. Эти коллекции были основной движущей силой всего путешествия: о них и из-за них я снимала ролик для CAREER.RU, из-за них хотела попасть в Лондон, они же, благодаря этому невероятному гранту, сделали эту поездку эстетически ошеломляющей.

В это же время в уже упоминавшемся Альберт-холле шел грандиозный фестиваль академической музыки для самых широких слоев общества — BBC-proms, на любой концерт которого можно было попасть за пять фунтов (цена одинокой коробочки вок-лапши в китайской забегаловке, к слову, стоит £4.50!). На второй день своего пребывания я почти случайно попала на Малера, взобравшись под самый потолок этого викторианского колизея, позже был Райх, о котором я писала курсовую в университете и услышать которого в авторском исполнении даже не мечтала, и премьерная постановка «Ринальдо» Генделя. Но в Лондоне было даже необязательно знать о происходившем — он сам выманивал тебя на улицу среди ночи, хмурым, полураздетым, разжигая любопытство слишком близкими звуками джаза. В одну из таких ночей выяснилось, что рядом с нашим общежитием был джазовый клуб, в который со всех концов города стекались музыканты, разумеется, не существовало никаких других вариантов, кроме как остаться в их компании.

Общежитие и окрестности

Жила я, кстати сказать, в самом пульсирующем лондонском районе, буквально через дом от Hoxton Square, приютившей на каждой из своих четырех сторон — католическую церковь XVIII века, экстравагантные ночные бары и знаменитую галерею White Cube. Неподалеку находился Breakfast club, в который поздним воскресным утром вяло брели несвежие хипстеры из близлежащих сквотов и студенческих-творческих поселений и в котором с легкостью можно было встретить Джарвиса Кокера или любого другого брит-поп-идола. В соседних кварталах, имевших в позапрошлом веке сальную репутацию рассадника пороков, каждое название несло с собой либо черную метку чумы, либо скользкий отпечаток проституции, что обрело выразительный объем после дневных лекций Хью в университете (пожалуй, стоило приехать сюда только ради этого остроумного персонажа, умевшего держать аудиторию в сакральном напряжении, полтора часа безупречно нанизывая одну байку на другую). Теперь они сквозили архитектурной и социальной эклектикой, наскальной живописью, андеграудными бутиками, творческой молодежью.

Так, моя всегдашняя дорожка до модной вены Brick lane была расцвечена монументальным стрит-артом (от огромных графических животных и обращений в несколько метров до фанерных инсталляций и перфомансов), пабами, из злачных местечек рабочих окраин превращенных в уютные и шумные гнезда художников, магазином сына Вивьен Вествуд с поездом метро на крыше, и снующими с вызывающей независимостью многонациональными творческими единицами. Промышленные зоны залихватски чередовались с жилыми помещениями, с мастерскими, студиями, магазинами, часто функционально неделимыми, а с выходом нового закона даже церкви были непривычно заселены, оживлены, неоднозначны. Здесь же встречались осколки истории — две еврейские пекарни сохранились с того момента, когда округа Brick lane была еврейским кварталом и, предлагая самые вкусные бейглы меньше чем за фунт, круглосуточно собирали страждущих лондонцев. Чуть дальше на запад, совсем на границе с футуристическим Сити, гнездились уже тайские и индийские заведения с восточным шиком и зазывалами на улицах, отражая уже более позднюю эмигрантскую эпоху. Осколки истории, осколки культуры — все они склеивались в Лондоне каким-то замечательным и органичным образом, даже голосистые и хамоватые афро-британские девушки уравновешивались в гармонию чопорных красных автобусов.

С улиц — в учебу

В сердцевине этой гармонии я вдруг ощутила и себя, однажды, когда мне, застигнутой врасплох, нужно было рассказать по просьбе Робина про блокаду Ленинграда. Вокруг сидело около 15 внимательных, но в то же время безучастных лиц. Обычно во время занятий их было сложно вовлечь даже в самую отстраненную дискуссию, а тут я как никогда остро чувствовала, что у нас разная история, разные реалии и даже начала сомневаться, одинаково ли у нас устроены легкие. А когда начала рассказывать, то поняла, что самое нужное, вне связи со стратегической расстановкой сил союзников, самое правильное приходит само — о том, что нужно было устоять на ногах и не упасть по дороге с работы домой, а том, что к зиме съели всех домашних животных, а том, как перестали мыться, любить друг друга, исчезла сама идея пола, сменилась нравственность, о том, что это было страшно для каждого отдельно взятого человека. И закончив свой лоскутный, плохо скроенный рассказ, увидела сопереживание, ужас и беззвучное понимание в лицах всех присутствующих. Как будто мой собственный осколок моей культуры встал на свое место в это неоднородное и подвижное полотно лондонской истории. В общем, он был одинаковый снаружи и изнутри, на занятиях и на улице — Лондон.

А в конце не было никаких выпускных экзаменов: нам выдали сертификаты, шел дождь и мы пошли в соседний унылый паб с группой. Прощанье было легким и коротким хотя бы потому, что я заболела и температурила, а в баре не было ничего горячего. Уезжать было тоже очень легко, только книжки оттягивали руки, а ухо резала подступающая русская речь. Мой британский друг сообщил мне, прощаясь, что у меня появился «аристократический» английский акцент, какой используют в объявлениях в общественном транспорте. И мне этого было достаточно — чужой речи, ставшей совсем родной (как радостно было перестать ощущать и малейшее языковое стеснение!), насытившегося глаза, списка чудесных университетских контактов и какой-то безумной, прожитой разом жизни — слишком долгой для туриста и слишком короткой для того, чтобы начать ее всерьез обустраивать. Ровно столько, чтобы без сожалений понять, что я сюда обязательно вернусь.